Энеида

«Энеи́да» (лат. Aeneis) — незаконченная эпическая поэма Вергилия о герое Троянской войны Энее, легендарном предке основателей Рима Ромула и Рема. Написана поэтом в конце жизни между 29 и 19 годами до н. э. С позднего Средневековья служила образцом для подобных поэм, в XVII веке зародилась традиция ироикомических перелицовок, популяризированная «Вергилием наизнанку» Скаррона.

Цитаты

Книга I

Битвы и мужа пою, кто в Италию первым из Трои — Роком ведомый беглец — к берегам приплыл Лавинийским. Долго его по морям и далёким землям бросала Воля богов, злопамятный гнев жестокой Юноны. Долго и войны он вёл, — до того, как, город построив, В Лаций богов перенёс, где возникло племя латинян, Города Альбы отцы и стены высокого Рима. — 1-7

Гнев её не слабел; по морям бросаемых тевкров, Что от данайцев спаслись и от ярости грозной Ахилла, Долго в Лаций она не пускала, и многие годы, Роком гонимы, они по волнам солёным блуждали. Вот сколь огромны труды, положившие Риму начало. И́з виду скрылся едва Сицилии берег, и море Вспенили медью они, и радостно подняли парус, Тотчас Юнона, в душе скрывая вечную рану, Так сказала себе: «Уж мне ль отступить, побежденной? Я ль не смогу отвратить от Италии тевкров владыку? Пусть мне судьба не велит! Но ведь сил достало Палладе Флот аргивян спалить, а самих потопить их в пучине Всех за вину одного Оилеева сына Аякса? Быстрый огонь громовержца сама из тучи метнула И, разбросав корабли, всколыхнула ветрами волны. Сам же Аякс, из пронзённой груди огонь выдыхавший, Вихрем вынесен был и к скале пригвождён островерхой. Я же, царица богов, громовержца сестра и супруга, Битвы столько уж лет веду с одним лишь народом! Кто же Юноны теперь почитать величие станет, Кто, с мольбой преклонясь, почтит алтарь мой дарами?» Так помышляя в душе, огнём обиды объятой, В край богиня спешит, ураганом чреватый и бурей: Там, на Эолии, царь Эол в пещере обширной Шумные ветры замкнул и друг другу враждебные вихри, — Властью смирив их своей, обуздав тюрьмой и цепями. Ропщут гневно они, и горы рокотом грозным Им отвечают вокруг. Сидит на вершине скалистой Сам скиптродержец Эол и гнев их душ укрощает, — Иначе б море с землёй и своды высокие неба В бурном порыве сметут и развеют в воздухе ветры. Но всемогущий Отец заточил их в мрачных пещерах, Горы поверх взгромоздил и, боясь их злобного буйства, Дал им владыку-царя, который, верен условью, Их и сдержать, и ослабить узду по приказу умеет. <…> он обратным концом копья ударяет В бок пустотелой горы, — и ветры уверенным строем Рвутся в отверстую дверь и несутся вихрем над сушей. — 29-63, 81-3

Слышит Нептун между тем, как шумит возмущенное море, Чует, что воля дана непогоде, что вдруг всколыхнулись Воды до самых глубин, — и в тревоге тяжкой, желая Царство своё обозреть, над волнами он голову поднял. Видит: Энея суда по всему разбросаны морю, Волны троянцев гнетут, в пучину рушится небо. Тотчас открылись ему сестры́ разгневанной козни. Эвра к себе он зовёт и Зефира и так говорит им: «Вот до чего вы дошли, возгордившись родом высоким, Ветры! Как смеете вы, моего не спросив изволенья, Небо с землею смешать и поднять такие громады? Вот я вас! А теперь пусть улягутся пенные волны, — Вы же за эти дела наказаны будете строго! Мчитесь скорей и вашему так господину скажите: Жребием мне вручены над морями власть и трезубец, Мне — не ему! А его владенья — тяжкие скалы, Ваши, Эвр, дома́. Так пусть о них и печется И над темницей ветров Эол господствует прочной». Так говорит он, и вмиг усмиряет смятенное море, Туч разгоняет толпу и на небо солнце выводит. С острой вершины скалы Тритон с Кимотоей столкнули Мощным усильем суда, и трезубцем их бог поднимает, Путь им открыв сквозь обширную мель и утишив пучину, Сам же по гребням валов летит на лёгких колёсах. Так иногда начинается вдруг в толпе многолюдной Бунт, и безродная чернь, ослеплённая гневом, мятется. Факелы, камни летят, превращенные буйством в оружье, Но лишь увидят, что муж, благочестьем и доблестью славный, Близится, — все обступают его и молча внимают Слову, что вмиг смягчает сердца и душами правит. — 124-53

Всех вином оделив, [Эней] скорбящих сердца ободряет: «О друзья! Нам случалось с бедой и раньше встречаться! Самое тяжкое всё позади: и нашим мученьям Бог положит предел; <201> <…> так отбросьте же страх и духом воспряньте! Может быть, будет нам впредь об этом сладостно вспомнить. Через превратности все, через все испытанья стремимся В Лаций, где мирные нам прибежища рок открывает: Там предначертано вновь воскреснуть троянскому царству. Ныне крепитесь, друзья, и для счастья себя берегите!» Так он молвит друзьям и, томимый тяжкой тревогой, Боль подавляет в душе и глядит с надеждой притворной. Спутники тут за добычу взялись, о пире заботясь: Мясо срывают с костей, взрезают утробу, и туши Рубят в куски, и дрожащую плоть вертелами пронзают, Ставят котлы на песке, и костры разводят у моря. Все, возлежа на траве, обновляют пищею силы, Старым вином насыщая себя и дичиною жирной. — 197-215

… с высоты эфира Юпитер, Парусолётных морей равнину, простёртые земли И племена обозрев, широко расселённые в мире, Встал на вершине небес и на Ливии взгляд задержал свой. Тут к Отцу, что в душе был таких забот преисполнен, Грустная, слёзы в глазах блестящих, — подходит Венера, Молвит такие слова: «Нам делами бессмертных и смертных Вечная власть тебе вручена и молнии стрелы, — Чем виноват пред тобой мой Эней, о Родитель? Троянцы Чем виноваты, скажи? Почему для них, претерпевших Столько утрат, недоступен весь мир, кроме стран Италийских? Знаю: годы пройдут, и от крови Тевкра старинной Там, в Италии, род победителей-римлян восстанет, Будут править они полновластно морем и сушей, — Ты обещал. Почему же твоё изменилось решенье? Видя Трои закат и крушенье, я утешалась Мыслью, что тевкров судьбу иная судьба перевесит. <…> Дочери губ коснулся Отец поцелуем и молвил: «Страх, Киферея, оставь: незыблемы судьбы троянцев. Обетованные — верь — ты узришь Лавиния стены, И до небесных светил высоко возвеличишь Энея Великодушного ты. <…> Тридцать великих кругов; перенесши из мест лавинийских Царство, могуществом он возвысит Долгую Альбу. В ней же Гекторов род, воцарясь, у власти пребудет Полных трижды сто лет, пока царевна и жрица Илия двух близнецов не родит, зачатых от Марса. После, шкурой седой волчицы-кормилицы гордый, Ромул род свой создаст, и Марсовы прочные стены Он возведёт, и своим наречёт он именем римлян. Я же могуществу их не кладу ни предела, ни срока, Дам им вечную власть. И упорная даже Юнона, Страх пред которой гнетёт и море, и землю, и небо, Помыслы все обратит им на благо, со мною лелея Римлян, мира владык, облачённое тогою племя. Так я решил». — 223-39, 54-60, 70-84

В день, когда в Ливию их забросило ветром и бурей, Знак тирийцы нашли, явле́нный царицей Юноной: Быстрого череп коня, — затем, что много столетий Будет их род отважен в бою и нужды не узнает. Здесь величавый храм возводила Дидона Юноне, — Был он дарами богат и любовью взыскан богини; Медные к входу вели ступени; балки скреплялись Медью, скрипели шипы дверные из меди блестящей. Только лишь храм меж дерев очам пришельцев открылся, Страх Энея утих: на спасенье надеяться снова Смеет герой и средь бед опять в грядущее верить. В храма преддверье войдя, в ожиданье прихода Дидоны Смотрит диковины он, изумлённый богатствами царства, Ловким рукам мастеров и трудам их искусным дивится. Тут одну за другой илионские битвы он видит, Слух о которых молва разнесла по целому свету… — 442-57

Встал пред народом Эней: божественным светом сияли Плечи его и лицо, ибо мать сама даровала Сыну кудрей красоту и юности блеск благородный, Радости гордый огонь зажгла в глазах у героя. Так слоновую кость украшает искусство, и ярче Мрамор иль серебро в золотой блистают оправе. — 588-93

	Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным. — 630
	— Дидона

Замысел новый меж тем питает в душе Киферея, Новый готовит обман: чтоб к Дидоне, пленённой дарами, Вместо Юла пришёл Купидон, изменивший обличье, Сердце безумьем зажёг и разлил в крови её пламя, Ибо Венеру страшит двоедушье тирийцев двуличных, Гнев Юноны гнетёт всю ночь богиню тревогой. — 657-62

Золочёную взявши кифару, Тут Иопад заиграл, Атлантом великим обучен. Пел о блужданьях луны, о трудных подвигах солнца, Люди откуда взялись и животные, дождь и светила, <…> Летняя ночь отчего спуститься медлит на землю. Плеском ладоней его наградили тирийцы и тевкры. Так, возлежа меж гостей и ночь коротая в беседах, Долго впивала любовь несчастная Тира царица. Все о Приаме она и о Гекторе всё расспросила, То пытала, в каких Мемнон явился доспехах, То каков был Ахилл, то о страшных конях Диомеда. «Но расскажи нам, мой гость, по порядку о кознях данайцев, Бедах сограждан твоих и о ваших долгих скитаньях, — Молвит Энею она, — ибо вот уж лето седьмое Носит всюду тебя по волнам морским и по суше». — 740-3, 6-56

Книга II

Многих дивит погибельный дар безбрачной Минерве Мощной громадой своей; и вот Тимет предлагает — С умыслом злым иль Трои судьба уж так порешила — В город за стены ввести коня и в крепость поставить. Капис и те, кто судил осмотрительней и прозорливей, В море низвергнуть скорей подозрительный дар предлагают, Или костер развести и спалить данайские козни, Или отверстье пробить и тайник в утробе разведать. Шаткую чернь расколов, столкнулись оба стремленья… Тут, нетерпеньем горя, несется с холма крепостного Лаокоонт впереди толпы многолюдной сограждан, Издали громко кричит: «Несчастные! Все вы безумны! Верите вы, что отплыли враги? Что быть без обмана Могут данайцев дары? Вы Улисса не знаете, что ли? Либо ахейцы внутри за досками этими скрылись, Либо враги возвели громаду эту, чтоб нашим Стенам грозить, дома наблюдать и в город проникнуть. Тевкры, не верьте коню: обман в нём некий таится! Чем бы он ни был, страшусь и дары приносящих данайцев». Молвил он так и с силой копьё тяжёлое бросил В бок огромный коня, в одетое деревом чрево. Пика впилась, задрожав, и в утробе коня потрясённой Гулом отдался удар, загудели полости глухо. Если б не воля богов и не разум наш ослеплённый, Он убедил бы взломать тайник аргосский железом, — Троя не пала б досель и стояла твердыня Приама.

— 31-56

Он продолжал свою речь, трепеща от притворного страха: «Чаще данайцы меж тем, истомлённые долгой войною, Стали о бегстве мечтать, о том, чтобы Трою покинуть, — О, хоть бы сделали так! Но часто свирепые бури Им не давали отплыть, и Австр устрашал уходящих. Больше всего бушевала гроза в широком эфире После того, как воздвигли коня из брёвен кленовых. Мы, не зная, как быть, Эврипила тогда посылаем Феба оракул спросить, — но печальный ответ он приносит: «Кровью ветры смирить, заклав невинную деву, Вам, данайцы, пришлось, когда плыли вы к берегу Трои, — Кровью должны вы снискать возврат и в жертву бессмертным Душу аргосца принесть». И едва мы ответ услыхали, Трепет холодный прошёл по костям и замерло сердце: Кто судьбой обречён, кого Аполлон избирает?» — 107-21

Новое знаменье тут — страшней и ужаснее прежних — Нашим явилось очам и сердца слепые смутило: Лаокоонт, что Нептуна жрецом был по жребию избран, Пред алтарём приносил быка торжественно в жертву. Вдруг по глади морской, изгибая кольцами тело, Две огромных змеи (и рассказывать страшно об этом) К нам с Тенедоса плывут и стремятся к берегу вместе: Тела верхняя часть поднялась над зыбями, кровавый Гребень торчит из воды, а хвост огромный влачится, Влагу взрывая и весь извиваясь волнистым движеньем. Стонет солёный простор; вот на берег выползли змеи, Кровью полны и огнём глаза горящие гадов, Лижет дрожащий язык свистящие страшные пасти. Мы, без кровинки в лице, разбежались. Змеи же прямо К Лаокоонту ползут и двоих сыновей его, прежде В страшных объятьях сдавив, оплетают тонкие члены, Бедную плоть терзают, язвят, разрывают зубами; К ним отец на помощь спешит, копьём потрясая, — Гады хватают его и огромными кольцами вяжут, Дважды вкруг тела ему и дважды вкруг горла обвившись И над его головой возвышаясь чешуйчатой шеей. Тщится он разорвать узлы живые руками, Яд и чёрная кровь повязки жреца заливает, Вопль, повергающий в дрожь, до звёзд подъемлет несчастный, — Так же ревёт и неверный топор из загривка стремится Вытрясти раненый бык, убегая от места закланья. Оба дракона меж тем ускользают к высокому храму, Быстро ползут напрямик к твердыне Тритонии грозной, Чтобы под круглым щитом у ног богини укрыться. Новый ужас объял потрясённые души троянцев: Все говорят, что не зря заплатил за своё злодеянье Лаокоонт, который посмел копьём нечестивым Тело коня поразить, заповедный дуб оскверняя. Люди кричат, что в город ввести нужно образ священный, Нужно богиню молить. Брешь пробиваем в стене, широкий проход открываем. Все за дело взялись: катки подводят громаде Под ноги, шею вокруг обвивают пеньковым канатом, Тянут. Конь роковой тяжело подвигается к стенам, Вражьим оружьем чреват. Вокруг невинные девы, Мальчики гимны поют и ликуют, коснувшись верёвки. Всё приближается конь, вступает в город с угрозой… — 199-240

«Для побеждённых спасенье одно — о спасенье не думать!» Яростью я их зажёг. И вот, точно хищные волки В чёрном тумане, когда ненасытной голод утробы Стаю вслепую ведёт, а щенки с пересохшею глоткой Ждут по логовам их, — мы средь вражеских копий навстречу Гибели верной бредём по срединным улицам Трои, Сумрачной тенью своей нас чёрная ночь осеняет. — 354-360

Полнится дом между тем смятеньем и горестным стоном: В гулких чертогах дворца отдаются женские вопли, Крик долетает до звёзд. Объятые трепетом, бродят Матери, жёны везде по обширным покоям, и двери Держат в объятьях они, поцелуями их покрывая. Натиском Пирр подобен отцу: и запоры и стражи — Все бессильны пред ним. От ударов частых тарана Дверь подалась наконец, сорвалась с шипов и упала. Сила путь пролагает себе: вломились данайцы, Первых стражей свалив, разлились по дворцу, словно волны. С меньшей силой поток вспенённый, прорвавши плотины, Натиском волн одолев на пути стоящие дамбы, Бешено мчит по лугам и по нивам стремит свои волны, Вместе со стойлами скот унося. <…> Двери, щитами врагов и варварским гордые златом, — Рушится всё. Что огонь пощадил, — досталось данайцам. Спросишь, быть может, о том, какова была участь Приама? Видя, что занят врагом разрушенный город, что входы Взломаны царских палат, что дворец наполняют данайцы, Старец, отвыкший от битв, дрожащей рукой облачает Дряхлое тело в доспех, надевает меч бесполезный, Прямо в гущу врагов устремляется в поисках смерти. В самом сердце дворца, под открытым сводом небесным Был огромный алтарь, и старый лавр густолистый Рос, нависая над ним, осеняя ветвями пенатов. В тщетной надежде вокруг с Гекубой дочери сели, Жались друг к другу они, как голубки под бурею чёрной, Статуи вечных богов обнимая. Когда же Гекуба Мужа увидела вдруг в доспехах, приличных лишь юным, — Молвила: «Бедный Приам, о что за умысел страшный Это оружие взять тебя заставил? Куда ты? Нет, не в таком подкрепленье, увы, не в таких ратоборцах Время нуждается! Нет, если б даже был здесь мой Гектор… Так отойди же сюда! Защитит нас жертвенник этот, Или же вместе умрём!» И, промолвив, она привлекает Старца к себе и сажает его в укрытье священном. В этот миг, ускользнув от резни, учиняемой Пирром, Сын Приамов Полит появился. Средь вражеских копий, Раненый, вдоль колоннад он летит по пустынным палатам, Следом гонится Пирр, разъярённый пролитой кровью, — Кажется — вот он схватит его или пикой настигнет. Всё же Полит убежал: истекающий кровью, упал он Наземь и дух испустил на глазах у Приама с Гекубой. Тут Приам, хоть над ним уже верная смерть нависала, Гнева не мог сдержать и воскликнул голосом слабым: «Пусть за злодейство тебе и за дерзость преступную боги, — Если ещё справедливость небес карает преступных, — Всем, что ты заслужил, воздадут и заплатят достойной Платой за то, что меня ты заставил сыновнюю гибель Видеть и взоры отца запятнал лицезрением смерти. Нет, не таков был Ахилл (ты лжёшь, что тебе он родитель): Прав молящего он устыдился и чести был верен, Отдал Приаму-врагу бездыханное Гектора тело Для погребенья и нас отпустил домой невредимо». Вымолвив так, без размаха копьё бессильной рукою Старец в Пирра метнул, но застряла безвредная пика В выпуклой части щита, отраженная гулкою медью. Пирр отвечал: «Так ступай, и вестником будь, и поведай Это Пелиду-отцу. О моих печальных деяньях Все рассказать не забудь и о выродке Неоптолеме. Так умри же!» И вот, промолвив, влечёт к алтарю он Старца, который скользит в крови убитого сына; Левой рукой Приама схватив за волосы, правой Меч он заносит и в бок вонзает по рукоятку. Так скончался Приам, и судил ему рок перед смертью Трои славной пожар и крушенье Пергама увидеть, После того как властителем он земель и народов Азии некогда был. Лежит на прибрежье троянском, Срублена с плеч, голова и лежит безымянное тело. — 486-99, 504-58

Вниз я бегу и, богиней ведом, средь врагов и пожаров Двигаюсь в путь: пропускают меня огонь и оружье. Но лишь только достиг я порогов гнезда родового, Старого дома отцов, — тот, к кому я всех больше стремился, В горы кого унести всех прежде желал я, — родитель Мне говорит, что не хочет он жить после гибели Трои, Чтобы изгнанье сносить: «У вас не тронула старость Крови, и силы крепки, и тела выносливы ваши, Вы и бегите! Если бы век мой продлить небожителям было угодно, Это жилище они б сохранили. Довольно однажды Город взятый узреть, пережить паденье отчизны! Здесь положите меня, здесь проститесь со мной и бегите! Смерть от своей руки я приму, иль враг пожалеет: Ради добычи убьёт. Мне лишиться гробницы не страшно! Слишком уж я зажился, ненавистный богам, бесполезный, С той поры как родитель богов и людей повелитель Молнией дунул в меня и огнём коснулся небесным». Так упорствовал он и одно твердил непреклонно; Я взмолился в слезах, и <…> Весь наш дом отца умолял, чтобы всех не губил он Вместе с собой и гнетущему нас не способствовал року. — 632-53

… Люцифер взошёл над вершинами Иды, День выводя за собой. — 801-2

Книга III

О, на что только ты не толкаешь Алчные души людей, проклятая золота жажда! — 56-57

К суше надёжной приплыв, мы Юпитеру жертвы приносим, И возжигаем алтарь, совершая обряд очищенья, И на Актийской земле илионские игры справляем. Словно в отчизне, друзья меж собой состязаются, масло С тел стекает нагих. На душе становится легче: Путь меж врагов позади, позади твердыни аргивян. — 278-83

… ближних земель, берегов италийских восточных, Тех, в которые бьют валы вот этого моря, Ты избегай: живут в городах там злобные греки. <…> Слышал я: материк там обрушился в страшном крушенье (Могут все изменить бесконечно долгие сроки!), Две страны разделив, что прежде были едины; Вторгшись меж ними в провал, волнами могучими море От Гесперийской земли сицилийский берег отторгло И между пашен и сёл потекло по расселине узкой. Справа Сцилла тебя там ждёт, а слева — Харибда: Трижды за день она поглощает бурные воды, Море вбирая в провал бездонной утробы, и трижды Их извергает назад и звёзды струями хлещет. Сцилла в кромешной тьме огромной пещеры таится, Высунув голову в щель, корабли влечёт на утёсы. Сверху — дева она лицом и грудью прекрасной, Снизу — тело у ней морской чудовищной рыбы, Волчий мохнатый живот и хвост огромный дельфина. — 396-8, 414-28

— Гелен

Я на Итаке рождён, Улисса несчастного спутник. Имя мне — Ахеменид <…>. <615> Спутники, в страхе спеша порог жестокий покинуть, Здесь позабыли меня в пещере огромной Циклопа. Своды её высоки и темны от запекшейся крови Всех, кто сожран был в ней. Хозяин — ростом до неба (Землю избавьте скорей, о боги, от этой напасти!), <…> таких же огромных и диких Сто циклопов других населяют изогнутый берег И по высоким горам, несказанно страшные, бродят. Трижды меж лунных рогов пространство заполнилось светом С той поры, как в лесах по заброшенным норам звериным Жизнь я влачу, наблюдаю со скал циклопов огромных И трепещу, услыхав только шум их шагов или голос. Твёрдый, как галька, кизил и оливки — жалкую пищу — Ветви мне подают, и кореньями травы питают. — 613-20, 42-50

Книга IV

«Только пришелец один склонил мне шаткую душу, Чувства мои пробудил! Былой огонь я узнала!» <…> Анна ей молвит: <…> «О, великие ты создашь здесь город и царство С мужем таким! Если силы сольют троянец с пунийцем, Славой невиданных дел увенчается наше оружье! Лишь у богов снисхожденья моли и, коль приняты будут Жертвы, — гостям угождай, измышляй для задержки предлоги, В море, мол, бури шумят, и взошёл Орион дожденосный, И расшатались суда, и для плаванья время опасно». Речь такая зажгла любовью душу Дидоны, Узы стыда разрешив и ум соблазняя надеждой. В храмы сёстры идут, к алтарям припадают, о мире Молят, в жертву заклав по обряду ярок отборных Фебу, Лиэю-отцу и дающей законы Церере, Прежде же всех — Юноне, что брак меж людьми освящает. Собственной держит рукой Дидона прекрасная чашу И возлиянье творит меж рогов белоснежной телицы Или к обильным спешит алтарям — предстать пред богами, Что ни день, обновляет дары и с жадностью смотрит В грудь отверстую жертв, угадать стараясь приметы. Разум пророков слепой! Что ей, безумице, пользы В храмах, в пылких мольбах? По-прежнему пламя бушует В жилах её, и живёт в груди сокрытая рана. Жжёт Дидону огонь, по всему исступлённая бродит Городу, словно стрелой уязвлённая дикая серна; В рощах Критских пастух, за ней, беспечной, гоняясь, Издали ранил её и оставил в ране железо, Сам не зная о том; по лесам и ущельям Диктейским Мечется серна, неся в боку роковую тростинку. — 22-3, 31, 47-73

Зла проворней Молвы не найти на свете иного: Крепнет в движенье она, набирает силы в полете, Жмётся робко сперва, но потом вырастает до неба, Ходит сама по земле, голова же прячется в тучах. Мать-Земля, на богов разгневавшись, следом за Кеем И Энкеладом Молву, как преданья гласят, породила, Ног быстротой её наделив и резвостью крыльев. Сколько перьев на ней, чудовищной, страшной, огромной, Столько же глаз из-под них глядят неусыпно и столько ж Чутких ушей у неё, языков и уст говорливых. С шумом летает Молва меж землёю и небом во мраке Ночи, и сладостный сон никогда ей век не смежает; Днём, словно стражник, сидит на верхушке кровли высокой Или на башне она, города устрашая большие, Алчна до кривды и лжи, но подчас вестница правды. — 174-88

С речью такой наконец обратилась к Энею Дидона: «Как ты надеяться мог, нечестивый, своё вероломство Скрыть от нас и отплыть от нашей земли незаметно? Что ж, ни любовь, ни пожатие рук, что союз наш скрепило, Ни жестокая смерть, что Дидону ждёт, — не удержат Здесь тебя? Снаряжаешь ты флот и под зимней звездою В море выйти спешишь, не страшась ураганов и вихрей? Если бы ты не в неведомый край к обиталищам новым Путь свой держал и старинный Пергам стоял бы доныне, В Трою по бурным морям ты бы так же стремился упрямо? Не от меня ли бежишь? Заклинаю слезами моими, Правой рукою твоей, — что ещё мне осталось, несчастной? — Ложем нашей любви, недопетой брачною песней: Если чем-нибудь я заслужила твою благодарность, Если тебе я была хоть немного мила, — то опомнись, Я умоляю тебя, и над домом гибнущим сжалься. Из-за тебя номадов царям, ливийским народам, Даже тирийцам моим ненавистна стала я; ты же Стыд во мне угасил и мою, что до звёзд возносилась, Славу сгубил. На кого обречённую смерти покинешь, Гость мой? Лишь так назову того, кто звался супругом! Что мне медлить и ждать, пока эти стены разрушит Брат мой Пигмалион или пленницей Ярбы я стану? Если бы я от тебя хоть зачать ребёнка успела, Прежде чем скроешься ты! Если б рядом со мною в чертогах Маленький бегал Эней и тебя он мог мне напомнить, — То соблазнённой себе и покинутой я б не казалась». Молвила так. А он, Юпитера воле послушен, Взор опустил и в душе подавить заботу старался. Кратко он ей отвечал: «Всё, что ты смогла перечислить, Все заслуги твои отрицать я не стану, царица. Помнить буду всегда Элиссу, пока не покинет Тела душа и пока о себе самом не забыл я. Кратко о деле скажу: ты не думай, что я вероломно, Тайно хотел убежать; и на брачный факел священный Не притязал никогда, и в союз с тобой не вступал я. Если бы мне разрешила судьба повелителем жизни Собственной быть и труды избирать по собственной воле, — Я бы их Трое родной, где покоятся близких останки, Прежде всего посвятил, и дворец Приама стоял бы, И для сограждан моих побежденных Пергам я воздвиг бы. Но лишь в Италию нас Аполлон посылает Гринийский, Только в Италию плыть велит Ликийский оракул: Там и любовь, и отечество там! Если вид Карфагена Радует взор твой и мил финикиянке город ливийский, — Как не позволить и нам в Авзонийском краю поселиться? За морем царство искать и тевкры право имеют! Каждый раз, когда ночь окутает сумраком влажным Землю и светочи звёзд загорятся, — старца Анхиза Тень тревожная мне предстаёт в сновиденьях с укором. Юла обида меня гнетёт: Гесперийского царства Я лишаю его и судьбой обещанных пашен. Ныне и вестник богов, самим Юпитером послан, С ветром проворным слетев, — тобой и мною клянусь я! — Мне повеленье принёс. Средь бела дня я увидел Бога, и голос его своими слышал ушами. Так перестань же себя и меня причитаньями мучить. Я не по воле своей плыву в Италию». Молвил он так. А она на Энея молча глядела, Взглядом враждебным его с головы до ног измеряя, И наконец, не стерпев, ему ответила в гневе: «Нет, не богини ты сын, и род твой не от Дардана, Кручи Кавказа тебя, вероломный, на свет породили, В чащах Гирканских ты был тигрицей вскормлен свирепой! <…> Мчись, уплывай, убегай, ищи в Италии царства! Верю: найдёшь ты конец средь диких скал, если только Благочестивых богов не свергнута власть, — и Дидоны Имя не раз назовёшь. А я преследовать буду С факелом чёрным тебя; когда же тело с душою Хладная смерть разлучит, — с тобою тень моя будет, К манам моим молва долетит о каре Энея!» — 304-67, 81-7

Тевкры спешат между тем корабли высокие сдвинуть С берега, — и на волнах закачались смолёные днища. Из лесу весла несут, от листвы не очистивши брёвна: Плыть не терпится всем. К морю тевкры бегут, со всех стекаются улиц; Так же, когда муравьи собирают зёрна усердно, Помня о скудной зиме, и в жилища сносят запасы, По полю чёрный строй идёт и по узкой тропинке Тащит добычу меж трав: одни, толкая плечами, Крупное катят зерно, подгоняют ленивых другие Иль собирают ряды, — и кипит на дорожке работа. — 397-407

Вот посредине дворца под открытым небом высокий Сложен костёр из смолистых ветвей и поленьев дубовых, Весь плетеницами он и листвой погребальной украшен. Сверху на ложе кладёт, о грядущем зная, царица Платье Энея, и меч, и образ, отлитый из воска, Вкруг стоят алтари. Распустивши волосы, жрица Сто призывает богов и трижды клич повторяет, Хаос зовёт и Эреб с трёхликой Дианой-Гекатой, Мнимой Аверна водой[ кропит обильно чертоги, Травы берёт, что медным серпом при луне на полянах Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком, Также нарост, что со лба жеребёнка тотчас по рожденье Сорван, чтоб мать упредить. Рядом царица стоит, муку́ священную держит, Ногу разувши одну, распустив на одежде завязки; К смерти готова, зовёт в свидетели звёзды, которым Ведомо всё, и молит богов, — если бог справедливый Мстит вероломным в любви и печётся о тех, кто обманут. — 504-21

Берег вмиг опустел, корабли все море покрыли. Пену вздымая, гребцы разрезают лазурь торопливо. Чуть лишь Аврора, восстав с шафранного ложа Тифона, Зарево первых лучей пролила на земные просторы, С башни высокой дворца в сиянье первом рассвета Ровный строй парусов уплывающих видит царица, Видит: пусты берега и гребцы покинули гавань. Трижды в прекрасную грудь и четырежды больно ударив, Кудри терзая свои золотые, стонет Дидона: «Внемли, Юпитер! Ужель надо мной посмеется пришелец? Прочь он бежит — а у нас и оружья нет, и вдогонку Город не бросится весь, не предаст корабли истребленью? Эй, несите огонь, паруса распускайте, гребите!.. Где я? Что говорю? Помутило разум безумье… Только теперь ты скорбишь о его злодеяньях, Дидона? Надо б тогда, когда власть отдавала! — Вот она, клятва, Вот она, верность того, кто родных спасает пенатов, Кто, говорят, на плечах отца престарелого вынес! Я ль не могла растерзать, по волнам разметать его тело, Спутников всех погубить, умертвить Аскания, чтобы Дать отцу на пиру отведать страшного яства? Был бы той битвы исход неясен… Пусть и неясен, — Мне ли, готовой на смерть, бояться? Лагерь троянский Я бы спалила дотла, и сожгла корабли, и убила Сына с отцом, весь род истребив — и Элиссу в придачу. Солнце, ты, что огнём земные труды озаряешь, Ты, Юнона, — тебе я всегда мою боль поверяла, — Ты, Геката, к кому на ночных перекрёстках взывают, Диры мстящие, вы, и вы, божества моей смерти, Взгляд обратите на нас — заслужила я этого мукой, — Нашим внемлите мольбам. Если должен проклятый достигнуть Берега и корабли довести до гавани, если Воля судьбы такова и Юпитера цель неизменна, — Пусть войной на него пойдёт отважное племя, Пусть изгнанником он, из объятий Аскания вырван, Бродит, о помощи всех моля, и жалкую гибель Видит друзей, и пусть, на мир согласившись позорный, Не насладится вовек ни властью, ни жизнью желанной: Пусть до срока падёт, пусть лежит на песке не зарытый. С этой последней мольбой я в последний мой час обращаюсь. Вы же, тирийцы, и род, и потомков его ненавидеть Вечно должны: моему приношеньем праху да будет Ненависть. Пусть ни союз, ни любовь не связует народы! О, приди же, восстань из праха нашего, мститель, Чтобы огнём и мечом теснить поселенцев дарданских Ныне, впредь и всегда, едва появятся силы. Берег пусть будет, молю, враждебен берегу, море — Морю и меч — мечу: пусть и внуки мира не знают!» — 582-629

Книга V

Родитель Эней, многолюдной толпой окружённый, Прямо к могиле пошёл, и тысячи шли за героем. Там, возлиянье творя, две чаши Вакховой влаги Чистой и столько же чаш молока и крови священной Он пролил и, цветы разбросав пурпурные, молвил: «Ты, о родитель святой, понапрасну мною спасённый, Праху привет твоему, привет и тени и духу! Нет, не дано мне было с тобой назначенных роком Нив италийских и вод неведомых Тибра достигнуть». Так говорил он — и вдруг появилась змея из гробницы: В семь огромных колец изогнув упругое тело, Холм семь раз обвила, с алтаря на алтарь проползая. В тёмных пятнах спина, чешуя переливчатым блеском Золота ярко горит; так, против солнца играя Тысячей разных цветов, сверкает радуга в небе. Замер Эней. А змея, извиваясь лентою длинной, Между жертвенных чаш и кубков хрупких скользила, Всех отведала яств и в гробнице снова исчезла, Не причинивши вреда и алтарь опустевший покинув. Вновь начинает обряд в честь отца Эней и не знает, Гений ли места ему иль Анхиза прислужник явился. — 75-95

Если выгонит страх из пещеры глубокой голубку (Вьёт гнездо и выводит птенцов она в полых утёсах), Выпорхнув, плещет она над пашнёй крыльями громко, Мчится над домом своим — а потом в безмятежном эфире, Не шелохнувши крылом, скользит спокойно и плавно. Так же Мнесфей рассекал с разлёта пенные волны, Так же движенье само влечёт отставшее судно. — 213-9

Доблесть милее вдвойне, если доблестный телом прекрасен. — 344

Злая любовь, к чему только ты сердца́ не принудишь! — 412

Чёрная ночь вершины небес в колеснице достигла. К сыну с неба слетел Анхиза-родителя образ И в сновиденье к нему обратился с такими словами: «Сын мой, ты был при жизни моей мне жизни дороже! Сын мой, по всей земле судьбой Илиона гонимый! Послан к тебе Юпитером я <…>. В царство Дита сойди, спустись в глубины Аверна, Сын мой, и там меня отыщи: не во мраке унылом Тартара я обитаю теперь, но средь праведных сонмов В светлом Элизии. Путь пред тобою откроет Сивилла Кровью чёрных овец, обильно пролитой в жертву. Там узришь ты свой род и город, что дан тебе будет. Сын мой, прощай: росистая ночь полпути пролетела, Веет уже на меня коней восхода дыханье». Так он сказал, и как лёгкий дымок, растаял в эфире. — 721-7, 32-40

Сам Эней между тем обводит плугом границу Города, гражданам всем назначает по жребью жилища. Здесь Илиону стоять, здесь Трое быть повелел он! — 755-7

Книга VI

Феб, ты всегда сострадал Илиона бедствиям тяжким, Ты дарданской стрелой поразил Эакида, направив Руку Париса, и ты по морям, омывающим земли, Многие годы нас вёл — вплоть до пашен, за Сиртами скрытых, Где, от всех вдалеке, племена живут массилийцев. Вот я настиг наконец убегающий брег Италийский — Трои злая судьба пусть за нами не гонится дальше! — 56-62

Из пещеры гостям возвещала Кумская жрица Грозные тайны судьбы — и священные вторили своды Истины тёмным словам: <…> «О, рождённый от крови всевышних, Сын Анхиза, поверь: в Аверн спуститься нетрудно, День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита. Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться — Вот что труднее всего! Лишь немногим, кого справедливый Царь богов возлюбил, вознесённым доблестью к звёздам Детям богов удалось возвратиться оттуда, где тёмный Вьётся Коцит, ленивой струёй леса обегая. Но если жаждет душа и стремится сердце так сильно Дважды проплыть по стигийским волнам и дважды увидеть Тартар, если тебе отраден подвиг безумный, Слушай, что сделать тебе придётся. В чаще таится Ветвь, из золота вся, и листы на ней золотые. Скрыт златокудрый побег, посвящённый дольней Юноне, В сумраке рощи густой, в тени лощины глубокой. Но не проникнет никто в потаённые недра земные, Прежде чем с дерева он не сорвёт заветную ветку. Всем велит приносить Прозерпина прекрасная этот Дар для неё. Вместо сорванной вмиг вырастает другая, Золотом тем же на ней горят звенящие листья. — 98-100, 25-44

Тевкры у моря меж тем по Мизене всё так же рыдали, Правя последний обряд над бесчувственным прахом героя. Сложен высокий костёр из дубовых стволов и смолистых Веток; со всех сторон оплетён он зеленью тёмной. Ставят дарданцы пред ним печальный ряд кипарисов, Сверху кладут на костёр блестящие мужа доспехи, После снимают с огня котлы с бурлящей водою, Чтобы омыть и потом умастить охладелое тело. Вновь поднимается стон. Возлагают героя на ложе, Алый набросив покров — одежду, знакомую тевкрам. Грустный долг исполняют друзья: поднимают носилки, В сторону глядя, несут к костру опрокинутый факел, Отчий обычай блюдя. И сгорают в пламени жарком Ладан, яства, елей, из сосудов пролившийся ёмких. После того как огонь прогорел и угли угасли, Жаждущий пепел вином, омывая останки, залили; Кости собрал Кориней и сокрыл их в бронзовой урне, Он же, с чистой водой обошедши спутников трижды, Всех окропил, увлажнив плодоносной ветку оливы; Этим очистив мужей, произнёс он прощальное слово. Благочестивый Эней, курган высокий насыпав, Сам возложил на него трубу, весло и доспехи… — 212-33

Вход в пещеру меж скал зиял глубоким провалом, Озеро путь преграждало к нему и тёмная роща. Птица над ним ни одна не могла пролететь безопасно, Мчась на проворных крылах, — ибо чёрной бездны дыханье, Всё отравляя вокруг, поднималось до сводов небесных. Жрица сюда привела четырёх тельцов черноспинных, После, над их головой сотворив вином возлиянье, Вырвала между рогов у них волоски и первины Эти сожгла на священном огне, призывая Гекату, Мощную между богов, и в Эребе и в небе владыку. Спутники, снизу ножи вонзив им в горло, собрали В чаши тёплую кровь. Овцу чернорунную в жертву Матери дев Эвменид и сестре её величавой Сам Эней заклал и телицу — Дита супруге. Стикса владыке затем алтари воздвиг он ночные, Целые туши быков на огонь возложил и обильно Жирным елеем полил горевшие в пламени жертвы. Вдруг, едва небосвод озарился лучами восхода, Вздрогнув, на склонах леса́ закачались, земля загудела, Псов завыванье из тьмы донеслось, приближенье богини Им возвещая. И тут воскликнула жрица: «Ступайте, Чуждые таинствам, прочь! Немедля рощу покиньте! В путь отправляйся, Эней, и выхвати меч свой из ножен: Вот теперь-то нужна и отвага, и твёрдое сердце!» Вымолвив, тотчас она устремилась бурно в пещеру, Следом — бесстрашный Эней, ни на шаг не отстав от вожатой. — 237-63

Шли вслепую они под сенью ночи безлюдной, В царстве бесплотных теней, в пустынной обители Дита, — Так по лесам при луне, при неверном свете зловещем, Путник бредёт, когда небеса застилает Юпитер Тёмной тенью и цвет у предметов ночь отнимает. Там, где начало пути, в преддверье сумрачном Орка Скорбь ютится и с ней грызущие сердце Заботы, Бледные здесь Болезни живут и унылая Старость, Страх, Нищета, и Позор, и Голод, злобный советчик, Муки и тягостный Труд — ужасные видом обличья; Смерть и брат её Сон на другом обитают пороге, Злобная Радость, Война, приносящая гибель, и здесь же Дев Эвменид железный чертог и безумная Распря, — Волосы-змеи у ней под кровавой вьются повязкой. Вяз посредине стоит огромный и тёмный, раскинув Старые ветви свои; сновидений лживое племя Там находит приют, под каждым листком притаившись. В том же преддверье толпой теснятся тени чудовищ: Сциллы двувидные тут и кентавров стада обитают, Тут Бриарей сторукий живёт, и дракон из Лернейской Топи шипит, и Химера огнём врагов устрашает, Гарпии стаей вокруг великанов трёхтелых летают… Меч Эней обнажил, внезапным страхом охвачен, Выставил острый клинок, чтобы встретить натиск чудовищ, И, не напомни ему многомудрая дева, что этот Рой бестелесных теней сохраняет лишь видимость жизни, Ринулся он бы на них, пустоту мечом рассекая. Дальше дорога вела к Ахеронту, в глубь преисподней. Мутные омуты там, разливаясь широко, бушуют, Ил и песок выносят в Коцит бурливые волны. Воды подземных рек стережёт перевозчик ужасный — Мрачный и грязный Харон. Клочковатой седой бородою Всё лицо обросло — лишь глаза горят неподвижно, Плащ на плечах завязан узлом и висит безобразно. Гонит он лодку шестом и правит сам парусами, Мёртвых на утлом челне через тёмный поток перевозит. Бог уже стар, но хранит он и в старости бодрую силу. К берегу страшной реки стекаются толпы густые <…>. Мёртвых не счесть, как листьев в лесу, что в холод осенний Падают наземь с дерев, иль как птиц, что с просторов пучины, Сбившись в стаи, летят к берегам, когда зимняя стужа Гонит их за моря, в края, согретые солнцем. Все умоляли, чтоб их переправил первыми старец, Руки тянули, стремясь оказаться скорей за рекою. Лодочник мрачный с собой то одних, то других забирает, Иль прогоняет иных, на песок им ступить не давая. Молвил Сивилле Эней, смятенью теней удивляясь: «Дева, ответь мне, чего толпа над рекою желает? Души стремятся куда? Почему одни покидают Берег, меж тем как по серым волнам отплывают другие?» <…> «Эти, что жалкой толпой здесь стоят, — землёй не покрыты. Лодочник этот — Харон; перевозит он лишь погребённых. На берег мрачный нельзя переплыть через шумные волны Прежде тенями, чем покой обретут в могиле останки. Здесь блуждают они и сто лет над берегом реют, — Только потом к желанной реке их вновь допускают». — 268-305, 9-20, 5-30

Лёжа в пещере своей, в три глотки лаял огромный Цербер, и лай громовой оглашал молчаливое царство. Видя, как шеи у пса ощетинились змеями грозно, Сладкую тотчас ему лепёшку с травою снотворной Бросила жрица, и он, разинув голодные пасти, Дар поймал на лету. На загривках змеи поникли, Всю пещеру заняв, разлегся Цербер огромный. Сторож уснул, и Эней поспешил по дороге свободной Прочь от реки, по которой никто назад не вернулся. Тут же у первых дверей он плач протяжный услышал: Горько плакали здесь младенцев души, которых От материнской груди на рассвете сладостной жизни Рок печальный унёс во мрак могилы до срока. Рядом — обители тех, кто погиб от лживых наветов. Но без решенья суда не получат пристанища души; Суд возглавляет Минос: он из урны жребии тянет, Всех пред собраньем теней вопрошает о прожитой жизни. Дальше — унылый приют для тех, кто своею рукою Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя, Сбросил бремя души. О, как они бы хотели К свету вернуться опять и терпеть труды и лишенья! Но не велит нерушимый закон, и держит в плену их Девятиструйный поток и болота унылые Стикса. Краткий пройден был путь — перед взором Энея простерлась Ширь бескрайних равнин, что «полями скорби» зовутся: Всех, кого извела любви жестокая язва, Прячет миртовый лес, укрывают тайные тропы, Ибо и смерть не избавила их от мук и тревоги. <…> Тут же Дидона меж них, от недавней раны страдая, Тенью блуждала в лесу. Герой троянский поближе К ней подошёл — и узнал в полумраке образ неясный: Так на небо глядит в новолунье путник, не зная, Виден ли месяц ему или только мнится за тучей. Слёз Эней не сдержал и с любовью ласково молвил: «Значит, правдива была та весть, что до нас долетела? <…> И не мог я поверить, Чтобы разлука со мной принесла тебе столько страданий! Стой! От кого ты бежишь? Дай ещё на тебя поглядеть мне! Рок в последний ведь раз говорить мне с тобой дозволяет». Речью такой Эней царице, гневно глядевшей, Душу старался смягчить и вызвать ответные слёзы. Но отвернулась она и глаза потупила в землю, Будто не внемля ему, и стояла, в лице не меняясь, Твёрдая, словно кремень иль холодный мрамор марпесский. И наконец убежала стремглав, не простив, не смирившись, Скрылась в тенистом лесу, где по-прежнему жаркой любовью Муж её первый, Сихей, на любовь отвечает царице. — 417-44, 50-6, 64-74

Рати данайской вожди, Агамемнона воинов тени, Вдруг увидав, как во мраке горят героя доспехи В страхе дрожат перед ним: одни бросаются в бегство, — Так же, как раньше они к кораблям убегали; другие Еле слышно кричат, ибо голос нейдёт из гортани. — 489-93

	Видеть мне было дано и Земли всеродящей питомца Тития: телом своим распластанным занял он девять Югеров; коршун ему терзает бессмертную печень Клювом-крючком и в утробе, для мук исцеляемой снова, Роется, пищи ища, и гнездится под грудью высокой, И ни на миг не даёт отрастающей плоти покоя. — 595-600
	— Сивилла

	Если бы сто языков и столько же уст я имела, Если бы голос мой был из железа, — я и тогда бы Все преступленья назвать не могла и кары исчислить! — 625-7
	— Сивилла

В радостный край вступили они, где взору отрадна Зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится. Здесь над полями высок эфир, и светом багряным Солнце сияет своё, и свои загораются звёзды. Тело себе упражняют одни в травянистых палестрах И, состязаясь, борьбу на песке золотом затевают, В танце бьют круговом стопой о землю другие, Песни поют, и фракийский пророк в одеянии длинном Мерным движениям их семизвучными вторит ладами, Пальцами бьет по струна́м или плектром из кости слоновой. Здесь и старинный род потомков Тевкра прекрасных <…>. Храбрый дивится Эней: вот копья воткнуты в землю, Вот колесницы мужей стоят пустые, и кони Вольно пасутся в полях. Если кто при жизни оружье И колесницы любил, если кто с особым пристрастьем Резвых коней разводил, — получает все то же за гробом. Вправо ли взглянет Эней или влево, — герои пируют, Сидя на свежей траве, и поют, ликуя, пеаны В рощах, откуда бежит под сенью лавров душистых, Вверх на землю стремясь, Эридана поток многоводный. — 638-48, 51-9

Медленно Лета текла перед мирной обителью этой, Там без числа витали кругом племена и народы. Так порой на лугах в безмятежную летнюю пору Пчёлы с цветка на цветок летают и вьются вкруг белых Лилий, и поле вокруг оглашается громким гуденьем. Видит всё это Эней — и объемлет ужас героя; Что за река там течёт — в неведенье он вопрошает, — Что за люди над ней такой теснятся толпою. Молвит родитель в ответ: «Собрались здесь души, которым Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке». <…> «Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью? Злая, видно, тоска влечёт несчастных на землю!» <…> «Душ семена рождены в небесах и огненной силой Наделены — но их отягчает косное тело, Жар их земная плоть, обречённая гибели, гасит. Вот что рождает в них страх, и страсть, и радость, и муку, Вот почему из тёмной тюрьмы они света не видят. Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает, Им не дано до конца от зла, от скверны телесной Освободиться: ведь то, что глубоко в них вкоренилось, С ними прочно срослось — не остаться надолго не может. Кару нести потому и должны они все — чтобы мукой Прошлое зло искупить. Одни, овеваемы ветром, Будут висеть в пустоте, у других пятно преступленья Выжжено будет огнём или смыто в пучине бездонной. Маны любого из нас понесут своё наказанье, Чтобы немногим затем перейти в простор Элизийский. Время круг свой замкнёт, минуют долгие сроки, — Вновь обретёт чистоту, от земной избавленный порчи, Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажжённый. Времени бег круговой отмерит десять столетий, — Души тогда к Летейским волнам божество призывает, Чтобы, забыв обо всём, они вернулись под своды Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться». — 705-15, 19-21, 30-51

«Римлянин! Ты научись народами править державно — В этом искусство твоё! — налагать условия мира, Милость покорным являть и смирять войною надменных!» Так Анхиз говорил <…>. Молвил на это Эней, увидев рядом с Марцеллом Юношу дивной красы в доспехах блестящих, который Шел с невеселым лицом, глаза потупивши в землю: «Кто, скажи мне, отец, там идёт с прославленным мужем? Сын ли его иль один из бессчётных потомков героя? Спутников сколько вокруг! Каким он исполнен величьем! Но осеняет чело ему ночь печальною тенью». Слёзы из глаз полились у Анхиза, когда отвечал он: «Сын мой, великая скорбь твоему уготована роду: Юношу явят земле на мгновенье судьбы — и дольше Жить не позволят ему. Показалось бы слишком могучим Племя римлян богам, если б этот их дар сохранило». — 851-4, 60-71

Книга VII

Страстной любовью к Пику горя, превратила Цирцея, Ядом сперва опоив и лозой золотою ударив, В пёструю птицу его, по стволам стучащую громко. — 189-91

«Если уж в устье реки вы зашли и в гавани встали, То не презрите наш кров, дружелюбью латинян доверьтесь. Мы справедливость блюдём не под гнетом законов: Сатурнов Род добровольно хранит обычай древнего бога. <…> Родом отсюда Дардан, <…> Ныне же занял престол в чертогах звёздного неба, Свой прибавив алтарь к алтарям бессмертных высоким». Илионей отвечал на эти речи Латину: «Фавна царственный сын, не волна, не чёрная буря К вашей земле подойти нас принудила натиском злобным, Берег неведомый нас и светила с пути не сбивали: Сами избрали мы путь и в твой город пришли добровольно, Мы, изгнанники царств, которые в славе и блеске Солнце видело встарь, восходя от края Олимпа; Род от Юпитера наш, Юпитера племя дарданцев С гордостью предком зовёт, от высокой Юпитера крови Царь наш рождён, троянец Эней, к тебе нас пославший. <…> Мы для вас бесчестьем не будем, Вы же славу навек стяжаете добрым деяньем; Трою на лоно приняв, не раскается край Авзонийский». <…> В дар Энею он шлёт колесницу с парной упряжкой: Пышет огонь из ноздрей у коней, что от предков небесных Род свой ведут — от тех полукровок, которых Цирцея Тайно добыла, впустив к коням отцовским кобылу. — 201-4, 7, 10-21, 31-3, 80-4

Тою порой в колеснице своей громовержца супруга Мчалась воздушным путём, покинув И́нахов Аргос. Вдруг увидала она, над Пахином летя сицилийским, Издали тевкров суда и Энея, который, ликуя, Строил с друзьями дома и, доверясь суше, оставил Брошенный флот. Замерла Юнона, пронзённая болью, И, головою тряхнув, излила в стенаниях сердце: «О, ненавистный народ! О, моей непокорная воле Воля судьбы их! Ужель не могли они пасть на сигейских Бранных полях? Или в рабство попасть? Иль сгореть в подожжённой Трое? Но нет, средь огня и средь вражеских толп находили Выход они! Или сила моя, быть может, иссякла И успокоилась я, неустанной враждою пресытясь? <…> Но победил троянец меня! Так что ж, если мало Власти великой моей — я молить других не устану. Если небесных богов не склоню — Ахеронт я подвигну. <…> Вымолвив это, она устремилась в гневе на землю, Там из приюта богинь, приносящих муки, из мрака Кличет к себе Аллекто́, которой любезны раздоры, Ярость, и гнев, и война, и злодейства коварные козни. Все ненавидят её — и отец Плутон, и родные Сёстры: так часто она изменяет гнусный свой облик, Так свиреп её вид, так черны на челе её змеи. Стала её подстрекать такими речами Юнона: «Ради меня потрудись, о дочь безбрачная Ночи, Ради меня, чтобы честь и слава моя оставались Неколебимы, чтоб царь обольщен энеадами не был, Чтоб не досталися им ни лаврентские пашни, ни дева. Ты способна свести в поединке любящих братьев, Дом наполнить враждой и бедой, чтобы в нём погребальный Факел не гас, ты сотни имён принимаешь и сотни Способов знаешь губить. Так найди в душе своей щедрой Средство разрушить союз и посеять преступную распрю, Пусть возжаждут войны и тотчас же схватят оружье». В тот же миг Аллекто, напоённая ядом Горгоны, В Лаций летит, в крутоверхий чертог владыки Лаврента, Там садится она у дверей молчаливых Аматы. Тевкров нежданный приход и брак отвергнутый с Турном Сердце царице зажгли обидой женской и гневом. Чёрную вырвав змею из волос, богиня метнула Гада царице на грудь и под платьем скрыла у сердца, Чтобы, беснуясь, она весь дом возмутила безумьем. Гад под одеждой скользит, по гладкой груди извиваясь, Тела касаясь едва, исступлённой Амате не виден; Буйное сердце её наполняет он злобой змеиной, То повисает у ней золотым ожерельем на шее, То, как венец, обвивает чело, то по телу блуждает. В душу покуда её проникала первая порча, Влажный яд, разгораясь в крови, мутил её чувства, <…> и вот по Лавренту Стала метаться она, одержимая бешенством буйным. Так от ударов бича кубарь бежит и кружится, Если дети его на дворе запускают просторном; Букс, гонимый ремнём, по дуге широкой несётся, И, позабыв за игрой обо всём, глядит и дивится Дружно проворству его толпа простодушных мальчишек, Пуще стараясь взбодрить кубарь ударами. — 286-98, 310-2, 23-55, 76-83

Мчится Молва и сердца матерей зажигает безумьем, То же неистовство их в убежища новые гонит. Все покидают дома, распускают по ветру косы, Полнят чуткий эфир переливами воплей протяжных, Копья из лоз в руках, на плечах — звериные шкуры. Мать несется меж них с горящей веткой смолистой. Брачные песни поёт, величая Лавинию с Турном; Кровью налившийся взгляд блуждает; вдруг восклицает Голосом хриплым она: «Ио, латинские жёны! Если, как прежде, жива любовь к несчастной Амате В преданных ваших сердцах, если прав материнских лишиться Горько вам — рвите с волос повязки, оргию правьте Вместе со мной!» Так по чащам лесным, где лишь звери таились, Гонит её Аллекто и вакхическим жалит стрекалом. Видит богиня: сильны порывы первые буйства, Рухнули замыслы все царя, и дом его рухнул. — 393-407

… грозя, поднялись на челе у богини Гады, и, щёлкнув бичом, Аллекто <…> горящий пламенем чёрным Факел метнула она и вонзила юноше в сердце. Ужас тяжкий прервал героя сон беспокойный, Пот всё тело ему омыл холодной волною. С криком ищет он меч в изголовье, ищет по дому, Страстью к войне ослеплён и преступной жаждой сражений, Буйствует, гневом гоним, — так порой, когда с треском пылает Хворост и медный котёл окружает шумное пламя, В нём начинает бурлить огнём нагретая влага, Пенится, словно поток, и дымится, и плещет, как будто Тесно ей стало в котле, и клубами пара взлетает. — 450-1, 6-66

Книга VIII

… в душе, словно волны, вскипают заботы, Мечется быстрая мысль, то туда, то сюда устремляясь, Выхода ищет в одном и к другому бросается тотчас. Так, если в чане с водой отразится яркое солнце Или луны сияющий лик, — то отблеск дрожащий Быстро порхает везде, и по комнате прыгает резво, И, взлетев к потолку, по наборным плитам играет. — 19-25

Старый бог этих мест, Тиберин явился герою: <…> «Думаешь ты, что тебя сновиденье морочит пустое? Знай: меж прибрежных дубов ты огромную веприцу встретишь, Будет она лежать на траве, и детёнышей тридцать Белых будут сосать молоко своей матери белой. Место для города здесь, здесь от бед покой обретёшь ты. Тридцать кругов годовых пролетят — и Асканий заложит Стены, и городу даст он имя славное — Альба. — 32, 42-8

Начал владыка Эвандр: «<…> погляди на утёс тот нависший: Видишь, — отброшены вдаль обломки скал, и покинут Дом на склоне горы, и с откоса осыпались камни. Там пещера была, и в глубинах её недоступных Прятался Как-полузверь и скрывал от света дневного Гнусный свой лик. У пещеры его увлажнённая тёплой Кровью дымилась земля, и прибиты над дверью надменной Головы были мужей, оскверненные гноем кровавым. Чудище это Вулкан породил, — потому-то из пасти Чёрное пламя и дым изрыгал, великан кровожадный. Время, однако, и нам принесло желанную помощь, Бога к нам привело. Появился мститель великий: Подвигом гордый, сразив Гериона трёхтелого в битве, Прибыл в наш край победитель Алкид и добычу, ликуя, — Стадо огромных быков — вдоль реки он гнал по долине. Кака неистовый дух соблазняло любое злодейство: <206> Самых прекрасных быков четырёх увёл он из стада, Столько же тёлок украл <…>. Но, чтобы след их прямой похитителя тотчас не выдал, Чтобы указывал он в обратную сторону, — вёл их Дерзкий разбойник за хвост, и упрятал в недрах пещеры. <…> Глыба кремня на хребте над пещерой Кака стояла, Между утёсов крутых выдаваясь острой вершиной; Там, как в удобном дому, гнездились гнусные птицы. Влево клонилась она, над рекой нависая высоко, — Справа налёг Геркулес и скалу расшатал, обрывая Корни в недрах горы, и, со склона обрушившись, глыба Пала; паденье её отдалось словно громом в эфире, Дрогнули берег и дол, и поток отхлынул в испуге. Кака подземный чертог открылся взору Алкида, Новый провал обнажил глубины тёмной пещеры, — Так разверзает порой напор неведомой силы Пропасть в толще земной, и богам ненавистное царство Взору является вдруг в глубине зияющей бездны, И от проникших лучей трепещут бледные маны. Вор, застигнут врасплох внезапно хлынувшим светом, Заперт в полой скале, метался с воем истошным; Стрелами сверху его осыпал Геркулес и любое В ход оружье пускал — и огромные камни, и сучья. Видит Как, что ему от погибели некуда скрыться; Начал он дым изрыгать из пасти, — дивное дело! — Всё своё логово мглой непроглядной наполнил поспешно. Зренья героя лишив, сгустилась под сводом пещеры Дымная тьма — лишь порой прорезал её пламени отблеск. Тут не стерпел Геркулес и в провал, огнём полыхавший, Прыгнул стремглав — туда, где сильней колыхался волнами Дым, где чёрный туман по пещере бурно клубился. Кака во тьме он настиг, изрыгавшего дым бесполезный, Крепко руками обвил, и прижал, и сдавил его, так что Вылезли тотчас глаза, пересохло бескровное горло. Двери сорвав, отворил Геркулес пещеру злодея, Небо увидело вновь похищенный скот (отпирался Вор понапрасну) и труп безобразный, который Алкидом За ноги вытащен был. А мы, наглядеться не в силах, Страшным дивимся глазам и мохнатой груди полузверя, Смотрим в раскрытую пасть, из которой не бьёт уже пламя. С той поры Геркулеса мы чтим, и потомки охотно Праздник этот блюдут». — 185, 90-211, 33-69

… о древних мужах повествует Царственный старец Эвандр, основатель римской твердыни: «Жили в этих лесах только здешние нимфы и фавны; Племя первых людей из дубовых стволов тут возникло. Дикие нравом, они ни быков запрягать не умели, Ни запасаться ничем, ни беречь того, что добыто: Ветви давали порой да охота им скудную пищу. Первым пришёл к ним Сатурн с высот эфирных Олимпа, Царства лишён своего, устрашён оружием сына. Он дикарей, что по горным лесам в одиночку скитались, Слил в единый народ, и законы им дал, и Латинской Землю назвал, в которой он встарь укрылся надёжно. Век, когда правил Сатурн, золотым именуется ныне: Мирно и кротко царил над народами бог, — но на смену Худший век наступил, и людское испортилось племя, Яростной жаждой войны одержимо и страстью к наживе». — 312-27

Здесь по соседству живёт, основав на старинных утесах Город Агиллу, народ, отвагой воинской славный: Прибыл из Лидии он и средь гор поселился этрусских. Долгие годы потом угнетал надменный Мезенций Этот гордый народ, подчинив его силой оружья. Что вспоминать о жестоких делах, о неслыханных казнях? О, если б их на него самого обрушили боги! Заживо жертвы свои он привязывал путами к трупам Так, чтобы руки сплелись и уста к устам прижимались, — Пытки мучительной род, убивавший медленной смертью Тех, кто в объятьях лежал среди тленья, гноя и смрада. Дольше не в силах терпеть несказанные эти злодейства, Город восстал на царя: дворец окружают с оружьем, Факелы мечут в него и тирана друзей истребляют. Но средь резни ускользнул и у рутулов скрылся Мезенций, Гостя преступного Турн под защиту принял охотно. Ныне Этрурия вся, справедливой местью пылая, Требует выдать его, угрожая Марсовой силой. Я тебя, о Эней, во главе этих полчищ поставлю… — 478-96

— Эвандр

… обняла Киферея любимого сына И положила пред ним под дубом доспех лучезарный. <…> Меч, роковой для врагов, и прочный панцирь из меди Алой, как свежая кровь иль как туча на небе закатном, В час, когда солнца лучи раскалят её блеском пурпурным. <624> <…> и щит несказанный. Бог огнемощный на нём италийцев и римлян деянья Выковал сам, прорицаний не чужд и грядущее зная: Был там Аскания род до самых далёких потомков, Были и все чередой сраженья грядущих столетий. Вот волчица лежит в зелёной Марса пещере Щенная; возле сосцов у неё играют без страха Мальчики — два близнеца — и сосут молоко у мохнатой Матери; нежно она языком их лижет шершавым, Голову к ним повернув, и телам их расти помогает. Рядом виден и Рим и цирк, где похищены были В пору Великих игр беззаконно сабинские девы, Из-за которых войной на дружину Ромула тотчас Старец Татий пошёл, властитель Курий суровых. Тут же оба царя, прекратив сраженье, стояли С чашами пред алтарём и, союз народов скрепляя, Вместе они приносили свинью Юпитеру в жертву <…>. Рядом выковал бог островерхие фламинов шапки, Салиев древних прыжки и щиты, упавшие с неба, Также луперков нагих и повозок праздничный поезд, Строгих везущий матрон. А поодаль виден был Тартар, Дита глубокий провал и жестокие кары злодеев: Здесь, Катилина, и ты, прикованный к шаткому камню, В лица фурий глядишь, неотступным терзаемый страхом. Рядом — праведных сонм и Катон, им дающий законы. Весь опоясало щит из червонного золота море, Волны седые на нём взметают пенные гребни, Светлым блестя серебром, проплывают по кругу дельфины, Влагу взрывая хвостом и солёный простор рассекая. Медью средь моря суда сверкали: Актийскую битву Выковал бог на щите; кипели Марсовы рати, Всю Левкату заняв, и плескались валы золотые. Цезарь Август ведёт на врага италийское войско, Римский народ, и отцов, и великих богов, и пенатов; Вот он, ликуя, стоит на высокой корме, и двойное Пламя объемлет чело, звёздой осенённое отчей. Здесь и Агриппа — к нему благосклонны и ветры и боги — Радостно рати ведёт, и вокруг висков его гордо Блещет ростральный венок — за морские сраженья награда. Варварской мощью силён и оружьем пёстрым Антоний, Берега алой Зари и далёких племён победитель: В битву привёл он Египет, Восток и от края вселенной Бактров; с ним приплыла — о нечестье! — жена-египтянка. В бой устремились враги, и, носами трёхзубыми взрыта, Вёслами вся взметена, покрылась пеной пучина. Дальше от берега мчат корабли; ты сказал бы — поплыли Горы навстречу горам иль Циклады сдвинулись с места — Так толпятся мужи на кормах, громадных, как башни, Копий летучий металл и на древках горящую паклю Мечут, и кровью опять обагряются нивы Нептуна. <…> Нил одежды свои на груди распахнул он широкой, Кличет сынов побеждённых к себе на лазурное лоно. Здесь же, с триумфом тройным вступивший в стены столицы, Цезарь исполнить спешит свой обет богам италийским, Триста по Риму всему освящая храмов огромных. Улицы вкруг ликованьем полны и плеском ладоней, В каждом святилище хор матрон и жертвенник в каждом, Пред алтарём тельцы на земле в изобилье простерты. Сидя у входа во храм Аполлона лучистого. Цезарь Разных племён разбирает дары и над гордою дверью Вешает их; вереницей идут побеждённые длинной, — Столько же разных одежд и оружья, сколько наречий. — 615-6, 21-41, 63-95, 712-23

Книга IX

Долго в ту ночь веселился Серран, но Лиэем обильным Был побежден и уснул; а счастливей бы все обернулось, Если б веселье и пир продолжались всю ночь до рассвета. Словно несытый лев, что в овчарне мечется полной, — Голод гонит его, и ревёт, и хватает, и рвёт он Пастью кровавою скот беззащитный, затихший от страха, — Так же сеял смерть Эвриал: увлечённый убийством, Воинов он безымянных разил без числа и без счёта; К спящим подкравшись, убил он Абариса, Фада, Гербеза; Рету — один он не спал и, видя всё, что свершалось, Спрятаться в страхе хотел, за огромным присевши кратером, В грудь вонзил Эвриал, едва лишь враг приподнялся, До рукояти клинок и вновь из раны смертельной Алый выдернул меч. Умирающий Рет изрыгает Кровь вперемешку с вином. — 336-50

Ниса плотней и плотней отовсюду враги обступают, Колют, теснят, — но сдержать не могут натиск упорный, Быстрый как молния меч их сечёт, — и вот, умирая, Нис вонзает клинок орущему рутулу в горло. Только тогда он упал и приник израненным телом К телу друга, и смерть осенила Ниса покоем. Счастье вам, други! Коль есть в этой песне некая сила, Слава о вас никогда не сотрётся из памяти века, Капитолийским доколь нерушимым утёсом владеет Род Энея и власть вручена родителю римлян. — 440-9

Ремул, достойную речь с похвальбой недостойной мешая, Гордый с царями родством, надутый новою спесью, Шествовал всех впереди и громко кричал осаждённым: «В третий раз не стыдно ли вам, завоёванным дважды, Вновь за валами сидеть и от смерти стеной заслоняться? Вам ли, фригийцы, у нас отнимать невест наших с бою? Кто из богов лишил вас ума и в Лаций направил? Нет Атридов средь нас, лжеречивого нету Улисса! Крепкий от корня народ, мы зимой морозной приносим К рекам младенцев-сынов и водой закаляем студёной; Отроки ухо и глаз изощряют в лесах на охоте, Могут, играючи, лук напрягать и править конями. Юность, упорна в трудах и довольна малым, привыкла Землю мотыгой смирять и приступом брать укрепленья. Панцирей мы не снимаем весь век и, словно стрекалом, Древком копья погоняем быков, и старости хилой Наших сил не сломить, не убавить твёрдости духа. Мы седины свои прикрываем шлемом, и любо Нам за добычей ходить и всё новыми жить грабежами. Вам по сердцу наряд, что шафраном и пурпуром блещет, Праздная жизнь вам мила, хороводы и пляски любезны, С лентами митры у вас, с рукавами ту́ники ваши, — Истинно вам говорю: фригиянки вы, не фригийцы! Вас на высокий Диндим созывает Идейская Матерь Звоном тимпанов своих и двухладным флейты напевом. Право сражаться мужам уступите и сдайтесь сильнейшим!» — 595-620

С облака сам приветствовал бог [Аполлон] победителя Юла: «Так восходят до звёзд…» — 640-1

Книга X

Выпуклый щит золотой посылает огненный отсвет, — Так в прозрачной ночи среди звезд алеет зловеще Пламя кровавых комет или Сириус всходит, сверкая, Жажду с собой принося и поветрия людям недужным, Жаром зловредным своим удручая широкое небо. — 271-5

	С теми Фортуна, кто храбр! — 284
	— Турн

… корабль быстроходный Встал на мели, налетев на песок, нанесенный волнами. Долго противился он, шатаясь, напору прибоя, Но раскололся — и вот мужи в воде очутились; Плавают вкруг и мешают идти им обломки и доски, Зыбь сбивает их с ног и, отхлынув, относит от суши. — 302-7

Словно как знойной порой, когда ветер подует желанный, В разных местах поджигает пастух жнивье — и, достигнув Вмиг середины стерни, воедино сливается пламя, Строем широким летит по полям Вулканово войско, Он же, ликуя, с холма на пожар победный взирает, — Так воедино слилась и доблесть друзей, загоревшись: Все к Палланту спешат. — 405-11

Шаг за шагом назад отступал, обессилев, Мезенций. <795> Бросился Лавз к отцу из рядов и, встав меж врагами В миг, когда руку с мечом занёс Эней для удара, Принял клинок на себя и сдержал напор смертоносный. Ринулись с криком за ним друзья и, меж тем как Мезенций Медленно вспять отступал, щитом сыновним прикрытый, Издали копья метать принялись, врага отгоняя. Щит выставляет Эней и сильней загорается гневом. Так иногда средь летнего дня из тучи нависшей Крупный посыплется град, — и бегут с полей земледельцы, Пахарь торопится прочь и спешит прохожий укрыться Иль под обрывом речным, иль в скале под сводом пещеры, Чтобы грозу переждать, а когда воротится солнце, Взяться опять за труды; и Эней, словно градом, засыпан Копьями, ждёт, чтоб ушла смертоносная туча, пролившись; Лавзу меж тем он грозит, окликает Лавза: «Куда ты Рвёшься на верную смерть? Не по силам тебе, безрассудный, То, на что ты дерзнул, ослеплённый сыновней любовью!» Не унимается Лавз. В душе предводителя тевкров Выше вздымается гнев, и уже последние нити Юноше Парки прядут. Могучим мечом ударяет Лавза Эней и клинок вонзает в тело глубоко, Лёгкий пробив ему щит, в нападенье заслон ненадёжный, Туники ткань разорвав, что золотом мать вышивала. Тотчас крови струя пропитала одежду, и грустно Тело покинула жизнь, отлетев по воздуху к манам. Сын Анхиза, едва умиравшего очи увидел, Очи его, и лицо, и уста, побелевшие странно, Руку к нему протянул, застонал от жалости тяжко, Мысль об отцовской любви потрясла его душу печалью. «Чем за высокий твой дух и за подвиг, о мальчик несчастный, Может тебя наградить Эней, благочестием славный? Свой доспех ты любил, — сохрани же его. Возвращаю Манам и праху отцов твой прах, коль об этом забота Есть хоть кому-то. И пусть одно тебя утешает: Пал ты, сражённый самим великим Энеем!» Промолвив, Медливших Лавза друзей он позвал и юношу поднял, — Пряди коротких волос у него уже слиплись от крови. — 794-832

Молвит Мезенций: «Меня ль устрашить ты задумал, жестокий, После того, как сына убил? Но меня погубить ты Только этим и мог! Ни богов не боюсь я, ни смерти, — Ибо за смертью пришёл! Не трать же слов! Но сначала Эти подарки прими!» И, промолвив, дротик метнул он, Следом ещё и ещё и, скача по широкому кругу, Дрот за дротом бросал, — но все в щите застревали. Трижды он обскакал Энея справа налево, Трижды троянский герой повернулся на месте, и трижды Круг описал устрашающий лес на щите его медном. Но надоело ему извлекать бессчётные копья, Медлить и пешим вести с верховым неравную битву: Всё обдумав в душе, он вперёд рванулся и пикой Череп пронзил от виска до виска коню боевому. Взвился конь на дыбы и сечёт копытами воздух, Наземь стряхнув седока, а потом на передние ноги Рушится сам, придавив упавшего всадника грудью. Словно огонь, до небес взметнулись воинов крики. Выхватив меч из ножон, к врагу Эней подбегает, «Где же теперь, — говорит, — души необузданной сила, Где Мезенций-храбрец?» И ответил тирренец, впивая Взором небесный свет и вновь ободрившись духом: «Худший мой враг, для чего меня ты смертью пугаешь? Вправе меня ты убить, я с тем и вышел на битву, Лавз о том же с тобой договор заключил перед смертью. Лишь об одном я молю: коль в тебе к врагам побеждённым Есть снисхожденье, дозволь, чтобы прах мой покрыли землею. Знаю, как тускам моим ненавистен я стал. Укроти же Ярость их, чтоб в могиле одной я покоился с сыном». Так он сказал и горло под меч добровольно подставил, Хлынула крови струя на доспех и душу умчала. — 878-908

Книга XI

«Палланта раны, о старец, Не опозорят тебя, призывать тебе не придётся Смерть оттого, что спасся твой сын. О, какую опору Ты потерял, Авзонийский край, и ты, мой Асканий!» Юношу так оплакал герой, и поднять повелел он На́ плечи прах и от всех отрядов тысячу выбрал Лучших мужей, чтоб они проводили тело с почётом, Чтоб разделили они и скорбь и слёзы Эвандра, Ибо возможно ль отцу отказать хоть в таком утешенье? Тотчас из гибких ветвей дубов и дерев земляничных Тевкры усердно плести погребальные стали носилки. Ложе простое они затеняют густою листвою, После кладут на него отважного юноши тело. Сам он подобен цветку, что рукою девичьей сорван, — Нежной фиалке лесной, гиацинту, склонённому томно: Яркий цвет и красу до поры хранит он, но только Мать-земля уж его не питает свежею силой. <…> Воины мечут в огонь доспехи убитых латинян, Пышные шлемы, мечи, с раскалённой осью колёса… — 55-71, 193-4

	В разные страны судьба занесла возвращавшихся греков: Бродит Атрид Менелай за Столбами Протея в изгнанье, Видел скиталец Улисс этнейских циклопов пещеры. — 261-3
	— Диомед

	Ради чего бросаешь ты в бой на верную гибель Стольких латинян, о Турн, наших бедствий исток и причина? Нет спасенья в войне; у тебя мы требуем мира… — 360-2
	— Дранк

Если покинуты мы, если враг, потеснив нас однажды, Силы наши сломил и Фортуна не может вернуться, — Будем мира просить, простирая праздные руки. Но когда бы хоть след в нас остался доблести прежней! Всех счастливей в трудах, всех выше духом отважным Тот для меня, кто смерть предпочтёт такому исходу И, чтоб не видеть его, будет землю грызть, умирая. Есть ещё силы у нас, и немало воинов цело, Есть в Италийской земле города, что помочь нам готовы, Славу и тевкры в бою обильной кровью купили, Много потерь и у них, одинаково буря косила Обе рати. Так что ж мы бежим от порога с позором? — 412-23

— Турн

Вот на полёт копья сошлись два войска и встали Строй против строя — и вдруг на врага кидаются с криком, Бешеных гонят коней; отовсюду сыплются копья Густо, как снег, и сияние дня затмевается тенью. Мчатся лихой Аконтей и Тиррен друг другу навстречу, Выставив пики вперёд, — и с гулким грохотом оба Первыми падают в прах, и с разлёта сшибаются кони, Грудью ломая грудь. Аконтей, ударом отброшен, Словно баллисты снаряд или быстрая молния в небе, Прочь отлетел далеко, и развеял жизнь его ветер. Тут же, смешавши ряды и щиты закинув за спину, Вспять погнали коней и помчались к стенам италийцы. Тевкры несутся вослед, предводимые храбрым Азилом. Лишь возле самых ворот италийцы, опомнившись, встали, Подняли крик и назад скакунов повернули послушных. Тевкры теперь убегают от них, отпустивши поводья. Так, прилив и отлив чередуя, пучина морская То прихлынет к земле и утёсы накроет волною И на прибрежный песок пошлёт вспенённые струи, То назад отбежит и, стоячие скалы сшибая, Катит от берега их и сушу вновь обнажает. <…> Слышен везде умирающих стон, оружье и трупы В лужах крови лежат, и на груду тел то и дело Раненый валится конь; закипает бой беспощадный. — 608-28, 33-5

Вертится хитрый Аррунт вокруг Камиллы проворной, Ждет, не подарит ли вдруг удобный случай Фортуна. <…> Бился меж тевкров Хлорей, блиставший доспехом фригийским. Мчит его взмыленный конь в чепраке из кожи, обшитой, Словно перьями, сплошь чешуёй позолочённой медной; Сам Хлорей, облачён в багрец и пурпур заморский, С рогом ликийским в руках, посыпает гортинские стрелы; Лук золотой за плечами звенит, золотой защищает Вещую голову шлем, и жёлтым золотом в узел Собраны полы плаща из шуршащих шафранных полотнищ; Вышита туника вся и покров, одевающий бёдра. Дева — затем ли, чтоб в храм доспех троянский повесить, Или затем, чтоб самой красоваться в золоте пленном, — Гонится только за ним, одного его выбрав добычей, В гущу врагов вслепую летит, позабыв осторожность: Женскую жадность разжёг в ней убор драгоценный Хлорея. Тотчас же, миг улучив, Аррунт, не замеченный девой, Поднял копьё и с такой мольбой обратился к всевышним: <…> «Дай, всемогущий отец, мне смыть с оружья этрусков Этот позор! Мне не нужен доспех побеждённой Камиллы, Ни горделивый трофей, ни добыча: делами иными Пусть я стяжаю хвалу, пусть вернусь и без славы в отчизну, — Лишь бы своей мне рукой извести эту злую заразу!» <…> Пущена меткой рукой, просвистела в воздухе пика; Вольски увидели вмиг угрозу и взоры к царевне Все обратили тотчас; но Камилла не слышала свиста, Не увидала копья, что летело, эфир рассекая, В тело доколе оно под грудью нагой не вонзилось, Девичьей крови доколь не испило из раны глубокой. — 760-1, 69-84, 89-93, 99-804

Книга XII

	От нашей крови доныне В Тибре вода горяча, от костей поля побелели. — 35-6
	— Латин

«Пусть неразрывный союз равноправные свяжет народы. Я лишь богов и святыни вам дам. Пусть торжественной властью Тесть мой владеет, Латин, на войне и в мире, — для нас же Тевкры град возведут, и Лавиния даст ему имя» Так Эней говорил, и Латин вослед ему молвил, К небу взор устремив, простирая руки к светилам: «Теми же я клянусь Землёй, Светилами, Морем, Януса ликом двойным и чад Латоны четою, Силой подземных богов и святилищем крепкого Дита! Мне да внемлет Отец, освящающий молнией узы! Вы, божества и огни алтарей, которых касаюсь, Мне свидетели: мир и союз нерушим для латинян, Что б ни случилось, вовек. Никакая сила отныне Волю не сломит мою, — пусть бы даже в потопе смешались Волны и суша и свод небес обрушился в Тартар, — Так же, как этот жезл (был жезл в руке его правой) Тени не даст никогда, не оденется лёгкой листвою, После того как, в лесу со ствола материнского срезан, Соков лишён, потерял под ножом он и кудри и ветви, Некогда сук, но теперь рукой искусной оправлен В медный убор и вручён отцам народа латинян». Так говорили цари, договор скрепляя взаимно, Перед очами вождей, а потом над огнём по обряду Жертвы заклали они освященные, заживо вырвав Сердце и печень у них и алтарь отягчивши дарами. — 191-215

Кориней, на бегу с алтаря головню подхвативший, Бросил Эбузу её, для удара занесшему руку, Прямо в лицо; борода занялась у Эбуза густая, Смрад палёных волос полетел; Кориней же немедля Левой рукою схватил врага трепетавшего кудри, Наземь бросил его, придавил, упершись коленом В грудь… — 298-304

Турн Амика в тот миг, когда конь его сбросил, на пику Принял в пешем бою, и следом брата Диора Острым железом сразил; отсеченными их головами Он колесницу свою украсил и дальше умчался. — 509-12

… проворно Эней <…> Гонится, гневный, бежит по пятам за трепещущим Турном. Так за оленем, когда он рекой от леса отрезан, Или обложен кольцом пугающих перьев пурпурных, Мчится охотничий пёс, настигая с лаем добычу; Зверя страшит и обрыв, и коварный заслон; всё по тем же Он пробегает путям, но, не зная устали, умбрский Гонится пёс и, готовясь вот-вот вцепиться клыками, Щёлкает пастью — но зря: только воздух пустой он хватает. — 746, 8-55

Взор смиренный подняв, простирая руку с мольбою, Молвил Турн: «Не прошу ни о чем: заслужил я расплаты. Пользуйся счастьем своим. Но если родителя горе Может тронуть тебя, то молю я — ведь старцем таким же Был и отец твой Анхиз — пожалей несчастного Давна, Сына старцу верни или тело сына, коль хочешь. Ты победил. Побеждённый, к тебе на глазах авзонийцев Руки простёр я. Бери Лавинию в жёны — и дальше Ненависть не простирай». Эней, врага озирая, Встал неподвижно над ним, опустил занесённую руку… Медлит герой, и склоняют его к милосердью всё больше Турна слова — но вдруг на плече засверкала широком Перевязь. Вмиг он узнал украшенья её золотые: Раной смертельной сразил Палланта юного, рутул Снял прекрасный убор и носил на плече его гордо. Видит добычу врага, о потере горестной память, Гневный Эней — и кричит, загораясь яростью грозной: «Ты ли, одетый в доспех, с убитого сорванный друга, Ныне уйдёшь от меня? Паллант моею рукою Этот наносит удар, Паллант за злодейство взимает Кровью пеню с тебя!» И, промолвив, меч погрузил он С яростью в сердце врага, и объятое холодом смертным Тело покинула жизнь и к теням отлетела со стоном. — 930-52 (конец)

Перевод

С. А. Ошеров под редакцией Ф. А. Петровского, 1971

О поэме

	… клянусь, будь мой Эней уже достоин твоего внимания, я с радостью послал бы его тебе; но предмет, к которому я приступил, таков, что порою кажется мне, что неразумно было браться за столь великое предприятие, особенно, как ты знаешь, когда я предаюсь другим занятиям, очень важным для моего замысла…
	— Вергилий, ответ на одно из писем Октавиана Августа

• см. Светоний, 2-ю половину главы о Вергилии в «О знаменитых людях», около 120

	Прочь отойдите, писатели римские, прочь вы и греки; Нечто творится важней здесь «Илиады» самой. — перевод: А. А. Фет
	— Секст Проперций, III книга элегий (34:65-66), около 25 до н. э.

	Когда действуют боги греческой и римской мифологии: сия многосложная, богатая вымыслами махина чудесного употреблена Гомером и составляет одно из величайших украшений его поэмы <…>. В Виргилиевой «Энеиде» те же силы сверхъестественные; но это не блестящая часть сей поэмы: римский эпический поэт далеко отстал от образца своего…
	— Александр Воейков, «Разбор поэмы „Руслан и Людмила“», 1820

	Август Виргилиевы сказки про Енея я слушал, слушал и заснул. Язык нечист, болотист и тяжел, как воздух понтипейский…
	— Александр Вельтман, «Странник», 1832

Никто, никто среди поэтов всех стран и времён не умел совершеннее Вергилия живописать звуками. Для каждой картины, для каждого образа, для каждого понятия Вергилий находит слова, которые своими звуками их передают, их разъясняют, их выдвигают перед читателем. Звукопись Вергилия обращает стихи то в живопись, то в скульптуру, то в музыку. Мы видим, мы слышим то, о чём говорит поэт. Где нужно, эта звукопись переходит у Вергилия в звукоподражания. Ко всему этому надо прибавить высшую власть над ритмом стиха, также живописующим содержание, необыкновенное умение играть цезурами и, наконец, особое искусство в расположении слов, которым одни понятия и образы выдвигаются на первое место, другие ставятся в тени, третьи выявляются неожиданно и т. д. Всё это обращает чтение «Энеиды» в подлиннике, помимо художественного наслаждения, в сплошной ряд изумлений перед исключительным мастерством художника и перед властью человека над стихией слов.

— Валерий Брюсов, «О переводе „Энеиды“ русскими стихами», 1914

Мягкий, но непреодолимый наклон всё время тянул поэта обратно к историческому построению, но, имея постоянно в виду предписания Аристотеля, невысокие качества своих латинских предшественников и плоскость Аполлония, он (то есть Вергилий.—С. Ш.) не переставал грести против течения, не отводя глаз от Гомера, мастера из мастеров эпопеи. <…> Для него число, так же как имя собственное, только элемент прекрасного, <…> но элементом прекрасного можно быть, лишь перестав быть элементом подсчёта.

— А.-М. [?] Гийемен

В центре эпического произведения люди привыкли видеть героя со всеми свойственными героям чертами. Однако героизация смертных, столь свойственная мифотворчеству греков, была чужда трезвым, деловым римлянам. И у Вергилиева Энея мы не встречаем обычных героических черт. Основная черта Энея — благочестие; выражение «пиус Энеас» повторяется постоянно. Благочестие выражается в совершенной покорности року, лишающей Энея какой-либо инициативы и превращающей его в пассивное игралище божественных предначертаний. Для читателя неубедительно, что Эней — здоровый, сильный мужчина — столь часто проливает слёзы. Сам Вергилий, задачей которого было возвеличение Энея, предка рода Юлиев, позволяет почувствовать между строк симпатию к главному противнику своего героя, Турну, герою по всем статьям, хотя и характеризованному «одной краской». Пальма победы заранее предназначена пришлым троянцам, но местные, коренные италийцы не могут не вызывать сочувствия, — не сказалось ли в этом естественное пристрастие автора к «своим»? Тусклая судьба образа Энея в последующих веках достаточно показывает, что он не приобрёл устойчивой популярности. <…> Чуть ли не единственный решительный его поступок состоял в том, что он покинул любимую женщину, после чего она наложила на себя руки. Черту какой-то женственности придаёт фигуре Энея и неуклонное покровительство вечно юной матери, которая так ловко умеет вовремя скрыть богатыря-сына в облако. <…> Готовые не обращать внимания на дробность эпизодов книги шестой, мы не можем не испытывать душевого трепета, следя за тем, как Эней <…> совершает своё странствие по загробному царству. <…> Последние шесть книг «Энеиды» не соответствуют по качеству тому лучшему, что есть в первых шести. <…> Эпическая тема распадается на десятки эпизодов, где геройство измельчено, причины и следствия запутаны, отдельные фигуры не рельефны. Сомнительно, могли ли и современники Вергилия без скуки следить за однообразными перипетиями третьестепенных храбрецов, с их мало внятными именами, — а имена перечисляются в удручающем множестве, разве лишь для удовлетворения тщеславных начётчиков или любителей вымышленных имён. Конечно, события десятилетней осады Трои, с нашей, современной, точки зрения, — тоже ничтожны. Но, однажды зародившись в народном воображении, они со временем только укреплялись и оформлялись, их образы оставались живыми, приобретали устойчивость, на тысячу ладов варьируемые поэзией, театром, скульптурой. А образы «Энеиды», кроме разве лишь финикиянки Дидоны, не дали даже в самой римской поэзии живучих ростков.

— Сергей Шервинский, «Вергилий и его произведения»

… поэту было заказано Августом обоготворить в своей поэме государство и правителя; Вергилий, в начале своего поэтического пути именно как лирик, утверждавший ценность индивидуальности, понимает, что не справляется с поставленной задачей, перед смертью <…> просит друзей никогда не выпускать её в свет <…>. В «Энеиде» поэт выступает как религиозный мыслитель. А там, где религиозная философия сталкивается с мессианистическими притязаниями политической власти, там неизбежно встаёт для неё «проблема Великого Инквизитора».

— Сергей Ошеров

Виссарион Белинский

Скажите, бога ради, что такое эти «Энеиды», эти «Освобождённые Иерусалимы», «Потерянные раи», «Мессиады»? Не суть ли это заблуждения талантов более или менее могущественных, попытки ума, более или менее успевшие привести в заблуждение своих почитателей? Кто их читает, кто ими восхищается теперь? Не похожи ли они на старых служивых, которым отдают почтение не за заслуги, не за подвиги, а за старость лет? Не принадлежат ли они к числу тех предрассудков, созданных воображением, которые народ уважает, когда им верит; и которые он щадит, когда уже им не верит, щадит или за их древность, или по привычке, или по лености и неимению свободного времени, чтобы разом рассмотреть их окончательно и расшибить в прах?..

— «О русской повести и повестях г. Гоголя («Арабески» и «Миргород»)», сентябрь 1835

… сравнив «Илиаду» с «Энеидою», [можно понять] разницу между великим, самобытным, свежим, целомудренным, в своей возвышенной простоте, созданием художественной древности, — и между щеголеватым, обточенным, но мёртвым и бездушным подражанием. Сравнения очень полезны для разумных выводов и результатов: все понимают достоинство и красоту человеческого стана, но возле красивого человека поставьте оранг-утанга — и красота первого будет ещё виднее…

— рецензия на «Одесский альманах на 1840 год», март 1840

У греков была «Илиада», которая некоторым образом служила им книгою откровения <…>. Стало быть, почему же не иметь такой поэмы, например, и римлянам? Но как же бы это сделать, если такой поэмы у римлян не явилось в полуисторическую эпоху их политического существования? Очень просто: если её не создал дух и гений народа, — её должен создать какой-нибудь записной поэт. Для этого ему стоит только подражать «Илиаде». В ней воспето важнейшее событие из традиционной истории греков: взятие Трои; стало быть, надо порыться в летописях своего отечества, чтобы поискать такого же. Да вот чего же лучше — основание латинского государства в Италии через мнимое пришествие Энея в Италию. <…> события [поэм Гомера] совершились почти за тысячу двести лет до Р. X., следовательно, во времена мифические, да и сам Гомер жил в эпоху доисторическую; отсюда и происходит девственная наивность его поэм, вследствие которой и доселе описанный им мир, несмотря на его чудесность, носит на себе печать действительности. <…> «Энеида» написана, напротив, во времена перезрелости и падения народа; она есть произведение одного человека без всякого участия народа и почти без помощи поэтических преданий. <…> Это просто старческое произведение, которое силилось показаться младенческим. И притом пафос римской жизни был совсем другой, чем пафос греческой; следовательно Эней — ложно-римский герой. Настоящий герой римский — это даже не Юлий Цезарь, а разве братья Гракхи; настоящий же эпос римский — это кодекс Юстиниана, оказавшего римлянам услугу вроде той, которую Пизистрат оказал грекам, собрав воедино отрывки Гомеровых поэм. <…> И хотя никак нельзя отрицать многих важных достоинств в «Энеиде», написанной прекрасными стихами и заключающей в себе многие драгоценные черты издыхавшего древнего мира, тем не менее эти достоинства относятся просто к памятнику древней литературы, оставленному даровитым поэтом, но не к эпической поэме, и, как эпическая поэма, «Энеида» весьма жалкое произведение. То же самое можно сказать и обо всех других попытках в этом роде.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья седьмая, апрель 1844

О переводах

	Перевод «Энеиды», сделанный Сергеем Ошеровым, — это первая дверь к Вергилию, открывшаяся для простого читателя стихов, не педанта и эстета.
	— Михаил Гаспаров, 1998

Фет перевёл «Энеиду» практически дословно, чрезвычайно близко к оригиналу, — текст результате получился невероятно тяжеловесным и поэтому по духу очень далёким от оригинала, хотя и точно передающим как содержание, так и фигуры речи порядок слов и т.д. Брюсов, считавший свой перевод Вергилия чуть ли не главным делом жизни, превратил текст в своего рода кроссворд, который надо не читать, а разгадывать. Он поставил перед собой задачу передать текст не только дословно, но с сохранением всех особенностей его формы — той звукозаписи, которая делает поэму Вергилия уникальной и почти непереводимой на другие языки. Читая брюсовскую «Энеиду», в русском тексте узнаёшь звучание латинских слов и музыку слова, основанную на многократном повторении одних и тех же согласных, особенно в начале слов, гласных или целых слогов. Однако по-русски это не украшает текст, а, наоборот, делает его тяжеловесным и уродливым. От «Энеиды» Брюсова остаётся впечатление какой-то громады и бесконечной корявости. Сергей Ошеров, в отличие от своих предшественников, переводит Вергилия на прекрасный, правильный, можно даже сказать безупречный русский язык. Его перевод не так близок к оригиналу, как у Фета или Брюсова, он точен, но не дословен. Ошеров не воспроизводит, во всяком случае, на первый взгляд, музыки латинского текста, но и не уродует русской фразы, что постоянно делает Брюсов в силу своего фанатического стремления к точности. Вергилий был блестящим стилистом — в любом дословном переводе этот блеск непременно теряется, а в переводе Ошерова он сохранён. Переводчик сумел воспроизвести средствами русского языка отшлифованность текста; не случайно же он работал над «Энеидой» пятнадцать лет — Вергилий писал её одиннадцать.

— Георгий Чистяков, «Дверь к Вергилию», 1998